"Вчера я ранен был"
Данный фрагмент посвящен рассмотрению ранимости, уязвимости любви и любящих в контексте "Ромео и Джульетты".
Нужно сказать, что ранимость в человеке начинает с самых первых ощущений чувства любви. Личность, которая любит (независимо от пола - Ромео и/или Джульетта), переживает в сознании поистине сильнейшее потрясение, боль (физическую и моральную), страдает от того, что любит и ощущает это чувство. Это потрясение, по мнению российской исследовательницы Г. Иванченко, можно смело сравнить с "большим взрывом"; насколько он был значим для Вселенной, настолько для появление любви кардинально меняет и преображает человеческую судьбу. "Большой взрыв" в жизни человека вызывает не только первая встреча, первый взгляд в глаза любимого человека, но уже само предчувствие:
"Еще ничто не предвещало Исчезновенья тишины Еще предчувствие начала Не проникало даже в сны...
... А я взглянуть боялась В лице твое и стать иной...
Но молния уже металась В притихшей туче грозовой". (Е. Стюарт) [1] Нужно отметить еще один момент ранимости у любящих. Как пишет известный отечественный мыслитель В. Малахов: "любовь как таковая не может не чаять радости, ибо полная совершенная любовь есть радость. Любовь дерзает, благоговеть издали для нее недостаточно - любящий знает, что должен быть рядом с любимым, делить с ним его судьбу. Любовь всегда стремится к взаимности. Когда любовь, тем не менее, лишена радости, взаимности, дерзания - она в нас болит. Когда родители, например, любя своих детей, не видят от них радости, ни взаимности, они ведь все равно всегда и навсегда будут их любить, но эта любовь станет их болью. Боль любви - жестче, чем физическая или душевная боль. Жалость к тому, в ком болит его любовь" [2].
Почему же эта боль для Ромео и Джульетты жестче всех остальных, почему любовные раны так надолго остаются в сознании любящих, душе и сердце? В своей "Исповеди" Августин, словно отвечая на эти вопросы, высказывается о ненадежности и уязвимости любви ко всему преходящему с какой-то щемящей откровенностью: "Да хвалит душа моя за этот мир Тебя, "Господь, всего Создатель", но да не прилипает к нему чувственной любовью, ибо он идет, куда и шел, - к небытию и терзает душу смертной тоской, потому что и сама она хочет быть и любит отдыхать на том, что она любит. А в этом мире негде отдохнуть, потому что все в нем безостановочно убегает: как угнаться за этим плотскому чувству? | РБ32. 699]" Вот и выходит, что только вечное, онтологически совершенное, только то, что "не может ухудшиться" [РЬ 32, 733] поистине достойно любви.
Поэтому логически выглядит то, как В. Малахов тонко уточняет смысл уязвимости любви, в т.ч. в ее романтическом инварианте: "Имеется в виду не хрупкость, или непостоянство, или подверженность всяческим извращениям чувства любви самого по себе (что в сегодняшнем мире, бесспорно, представляет собой проблему труднейшую и мучительную), и не особый вид человеческой ранимости и беспомощности, порожденный самим фактом любовной зависимости (экзистенциальная нужда в Другом, стремление к укорененности в чужом Я неизбежно сопряжены с наивностью и риском, требующими своего рода отваги). Все перечисленное, безусловно, должно было быть указано на карте наших изысканий - с тем, однако, чтобы возможно рельефнее представить собственную траекторию последних. Эта траектория определяется представлением об уязвимости любви именно как уязвленности любящего сердца страданиями, конечностью, самой онтологической необеспеченностью любимого нами существа" [3].
Один из факторов уязвимости, ранимости предмета любви обоих участников любовного дискурса (это мы видим и на примере Ромео и Джульетты) особо проявляется в контексте проблемы свободы/несвободы. Этот аспект, по нашему мнению, нужно детально рассмотреть.
Известный российский этик Р. Апресян пишет, что под свободой (как известно, одна из ключевых категорий этики) понимается "такое отношение субъекта к своим актам, при котором он является их определяющей причиной и они, стало быть, непосредственно не обусловлены природными, социальными, межличностно-коммуникативными, индивидуально-внутренними или индивидуально-родовыми факторами... В живом русском языке слово "свобода" в самом общем смысле означает отсутствие ограничений и принуждения, а в соотнесенности с идеей воли - возможность поступать, как самому хочется".
Однако стоит заметить, что "в трактовке Ж.-П. Сартра любовь представляет собой известный парадокс. Природа любви парадоксальна, потому что она связана с вечным и непреодолимым конфликтом: стремясь к взаимности, к пониманию другого человека, в любви к нему мы, по сути дела, хотим подчинить его суверенную свободу, сделать его предметом своего желания. Любовь всегда представляет собой противостояние, так как она связана со свободой другого. Простое физическое обладание не выражает сущности любви. Если бы все дело было только в обладании, то любовь не создавала бы никаких проблем и конфликтов. Например, герой Пруста, который поселяет свою любовницу у себя, может видеть и обладать ею в любое время суток и сумел поставить ее в положение полной материальной зависимости, должен был излечиться от своей тревоги. Однако его, наоборот, как известно, гложет забота. Сознание - вот пространство, в которое Альбертина ускользает от Марселя даже тогда, когда он рядом с ней, и вот почему он не знает покоя, кроме как в минуты, когда видит ее спящей".
Ему как бы вторит современный мыслитель П. Брюкнер. Он выводит четыре основных парадокса романтической любви, среди них, опять-таки и парадокс свободы. Он подчеркивает: "1968 поставил знак равенства между любовью и свободой. Но любовь сама по себе - это цепь, всегда связывает людей, пусть и не порабощая, тогда как свобода - решает. Получается парадокс: любовь стремится одновременно освободить и разрешить. Здесь сочетаются противоречивые человеческие ценности - верность и свобода - и часто мы вынуждены выбирать, думать, как же справиться с этими противоречивости".
Поэтому верно замечает Э. Левинас: "Соприкоснуться с Другим (Ромео/Джульетте - В.Т.) значит поставить под вопрос мою свободу,
мою спонтанность живого существа, мое господство над вещами". Французский феноменолог в данном случае тем самым подчеркивает сложность вообще дискурса романтической любви, в котором обе стороны попадают в "плен" сложившейся ситуации, истории любви, которая наполнена не (с)только "розовыми очками" и "красными дорожками", но испытаниями, страданиями, слезами и т.п. Французский амуролог Р. Барт уделяет особое внимание разным аспектам данного этического парадокса. Одним из таких моментов, по его мнению, является любовная переписка. В частности, он говорит: "Когда я пишу, я должен смириться с очевидностью, которая, если верить моему Воображаемому, меня терзает: в письме нет никакой доброжелательности, скорее террор; оно удушливо для другого, каковой, ничуть не замечая в нем дара, вычитывает в нем утверждение мастерства, могущества, наслаждения, одиночества. Отсюда жестокий парадокс посвящения: я хочу любой ценой подарить тебе то, что тебя удушает. (Мы часто убеждаемся, что пишущий субъект пишет не под стать своему личному образу: кто меня любит "ради меня самого", тот не любит [4] меня за мое письмо (и я от этого страдаю). Дело, вероятно, в том, что любить сразу два означающих в том же теле - это уж слишком! Такого часто не встретишь. Если же в виде исключения такое случится, то это Слияние душ, Высшее Благо)" [5].
Следовательно, письмо одновременно связывает любящих (Ромео и Джульетту), но в то же время делает их свободными. Оно дает любящим ощущение свободы, поскольку кто-то из них пишет письмо, будучи в разлуке с любимым человеком (не рядом), но вместе с тем Ромео/Джульетта пишет именно потому, что осознает невозможность быть одной/ому без личности, которую любит. Порой чтение писем приносит любящим невыразимую радость, а иногда такую боль, несравнимую даже с той, которую может принести нож.
Близкая по смыслу, но еще более раскрывающая данный этический парадокс любовного дискурса следующая мысль Р. Барта: "Всякая трещина в Почитании - проступок: таков закон Куртуазии. Проступок этот происходит, когда я допускаю по отношению к любимому объекту малейший жест независимости; всякий раз, когда, стремясь порвать с порабощением, я пытаюсь "взять на себя" (таков единодушный совет света), я чувствую себя виновным. И, парадоксальным образом, виновен я при этом в облегчении своего бремени, в сокращении непомерной нагрузки моего поклонения, короче, в том, что "добиваюсь успеха" (на взгляд света); в общем, меня пугает, что я оказываюсь сильным, меня делает виновным самообладание (или его простейший жест)" [6]. Стоит отметить, что, куртуазная любовь, в отличие от романтической, строится больше по принципу несвободы, чем свободы; достаточно вспомнить знаменитые "31 правило куртуазной любви" А. Шапелена [7]. Однако путь романтической любви, любовный дискурс парадоксален тем, что, пребывает на грани между свободой и несвободой. Такая природа "пути любви", свидетельствует, что он не есть "царским путем" и не "красной дорожкой", но подобно "голгофскому пути" или "по лезвию бритвы". Любящие должны обладать великой мудростью, с одной стороны, уступать и жить ради Другого, но с другой стороны, не потакать каким-либо негативным склонностям предмета любви.
Следовательно, в этическом контексте можно говорить, что дискурс романтической любви между Ромео и Джульеттой парадоксален в том, что это есть свободная несвобода. И в этом заключается ранимость и уязвимость как предмета, так субъекта любви. Она одновременно дарует любящим абсолютную свободу, как говорит О. Клеман "сбрасывает все маски с лица человека", но также и полностью они пребывают власти у нее. "Любовь хрупка, и любящие зачастую страдают от жестокости своих любимых, и все же главное, существенное страдание любви - это страдание за тех, кого мы любим.
В сердце любящего (Ромео или Джульетты - В.Т.) всякое страдание, всякая незащищенность предмета его любви отзывается с удесятеренной силой; именно в этом смысле уязвимость любви и будет толковаться нами ниже... любовь уязвимая и уязвленная, любовь, парадоксальным образом сочетающая жалость и восторг, эротику и сострадание, все в большей мере приобретает ныне значение некой человеческой константы для самых различных областей проявления этого чувства - повсюду, где оно еще способно пускать корни в нашей постмодернистской и постапокалиптической действительности" .
Откуда же возникает эта парадоксальность, что порождает такую уникальную онтологическую уязвимость у Ромео и Джульетты? Скорее всего, это можно еще увидеть в Платоновском "Пире", в том фрагменте, когда Диотима рассказывает о природе Эрота. Именно с философского понимания онтологии Эрота [См. БутрЭОЗб-с | и проистекает герменевтика человеческой любви, в т.ч. и ее романтического инварианта, которая заключается в ее амбивалентности: "парадоксальным образом и сочетаются в человеческом существовании уязвимость любви и ее чудесная, но от этого не менее реальная непреложность. Единство того и другого превращает жизнь в светлую трагедию, за которую, право же, не жалко отдать любые наслаждения, любые блага земли. Да, самоотречение нашего Я не было бы полным, если бы оно не предполагало не только забвение себя, но и хрупкость, обреченность (ранимость - В.Т.) того, во имя чего или кого мы от себя отказываемся.
Но это самоотречение как человеческий акт вообще было бы невозможно и бессмысленно, не питай его, хотя бы очень издалека, чудесная энергия божественной радости, преображающей и дарующей мир. Любящее сердце заботливо: и своим внешним, заботливым оком любящий как никто постигает всю уязвимость, всю смертельную незащищенность любимого, все его слабости и недостатки. Но ему, в отличие от тех, кто непричастен этой любви, даровано и зрение внутреннее: им он созерцает подлинное, чудесно явленное ему совершенство любимого существа, его "сияющую красоту".
Таким образом, можно сделать вывод, исходя из шекспировской трагедии, что романтическая любовь - это никак не "цветочнобукетный" дискурс между любящим и не только прогулки под Луной. Уже само появление чувства любви, согласно философскому дискурсу, неминуемо порождает чувство ранимости, уязвимости обоих участников любовного дискурса.
- [1] Иванченко Г.В. Космос любви: по ту сторону покоя и воли / Г.В. Иванченко. - М.: Смысл. 2009. - С.21-22.
- [2] Малахов В.А. По сю сторону ясности. - С. 16.
- [3] Малахов В А. Уязвимость любви / В.А. Малахов // Вопросы философии - 2002. - №6 - С.232.
- [4] Шестаков В.П. Европейский эрос: Философия любви и европейское искусство. - 2-е изд., испр. и доп. - М.: ЛКИ, 2011. - С. 184-185.
- [5] Барт Р. Фрагменты речи влюбленного. - С. 282.
- [6] Барт Р. Там же. - С.310-311.
- [7] См. дет. : thelatinlibrary.com/capellanus/capellanus2.html
